Разведчик с позывным «Товарищ» говорит на изысканном литературном украинском языке. Ему 26 лет. Рассказывает, что на передовой уже трижды праздновал
свой день рождения. Он спокойный и рассудительный. Для начала угостил нас кофе, блинами и домашним салом, которое попало сюда, на позиции возле Майорска, с оккупированной территории, где остались его родственники.
— Какова здесь сейчас оперативная обстановка?
— Последние две недели мы сильно ощущаем на себе работу снайперов. Туда заехали новые подразделения. Есть и регулярные войска, и боевики, которых нанимает РФ. На этой позиции один из их снайперов, как мы говорим, отработал в плюс. То есть убил нашего парня, 1974 года рождения. Ранение было несовместимое с жизнью. Эвакуировали его 800 метров, выносили вместе с ребятами. Это наш человек, и его надо забрать. У него остались жена и двое детей.
Слухи такие, что у них расценки на нас: за пленного украинского солдата — 300 евро, за офицера — 500. А снайперы работают сугубо на количество — как можно больше наших убить. Они профессионалы — если стреляют, то попадают. Мы знаем, что там есть и российские, и иностранные наемники.
— Что такое окопная война?
— Сейчас минимальное расстояние до вражеских позиций — 400 метров. Три недели назад мы их немного отодвинули. Мы просто не позволяли им заходить на позиции, вышли им в фланги и реагировали на их обстрелы. Их действия вынудили нас сделать определенные шаги и улучшить свое тактическое положение. Мы прокопали вперед — копали и днем, и ночью, продвигались понемногу вперед. И вот туда они уже не могут зайти. Они построили новый наблюдательный пост — где-то в 400 метрах. Укрепляют блиндажи, используют перемирие, которого в принципе не существует.
— Ты воюешь на передней линии. Что думаешь о разведении войск?
— Мы не скрываем, что у нас есть потери. У них — тоже. Это война. Потери были, есть и будут. Никакое разведение войск не поможет.
Я воюю не первый и не второй год. Эта формула Штайнмайера недопустима. Мы тоже читаем медиа. И скажу даже больше: это не просто нас раздражает, это настраивает военных против тех, кто это подписывает. Нас никто не спрашивал, согласны ли мы стоять или хотим отходить. Мы вгрызались в эту землю, мы копали сотни метров траншей не один год. Знаете, как говорят: разведение и отвод — разные вещи. Но суть одна и та же — отход войск назад, вглубь, на вторую или, условно говоря, на третью линию.
Я с оккупированной территории. Воюю. Старался подобрать такие подразделения на участках фронта, чтобы быть ближе к дому. Ближе всего это было почти 50 километров. Ты воюешь уже шесть лет, выгрызаешь понемногу нашу победу, и в какой-то момент нам говорят, что мы должны все бросить и просто отойти. Тогда зачем было все начинать? Многие наши ребята погибли, у них остались дети... Сироты... Если кто-то этого не понимает...
Вот здесь есть побратимы, которые трижды были ранены и возвращались в строй. Были контуженные, отказавшиеся от госпитализации, были раненые осколками. Врачи вынимали осколки, и человек через неделю возвращался на фронт. Так же и новички, которые служат относительно недавно, уже имеют ранения. Политики там между собой о чем-то договариваются, но нам от этого не легче.
— «Товарищ», откуда у тебя, жителя востока, такой изысканный украинский язык?
— Я учился в школе, у нас почти не было русского языка, разве что один урок в неделю. Но преподавали много украинского языка и литературы. В неделю — шесть уроков и еще два дополнительных. Общение исключительно на государственном языке. Возможно, на улице где-то и говорили по-русски. Если совсем откровенно, то на украинский я перешел с 2016 года. Я общался с одной девушкой, и она мне говорит: ты хорошо разговариваешь на украинском, и я хочу с тобой только на нем общаться. Так я и перешел.
И восток — это Украина. У нас, там где я родился, каждый второй говорил либо на украинском, либо на украинском суржике. По-русски общались люди, рожденные в 1960—1970-х годах, то есть наши родители. А молодое поколение 1990-х общалось больше на украинском. И все друг друга понимали, не было никаких проблем. Спекуляцию на языковом вопросе сделали специально. Я повторяю: не было никаких проблем. Мои родные общаются и на русском, и на украинском.
— Что собираешься делать дальше?
— После лицея я работал шахтером и учился в колледже на механика по шахтерскому профилю, но бросил учебу, поскольку началась оккупация. Мои планы на потом — жить и жить, бороться за нашу победу. Сейчас я учусь в одном из вузов Киева заочно, специализация — «Менеджмент экономики и управление бизнесом». Раз в полгода еду в столицу, сдаю сессию.
На момент выхода интервью «Товарищ» уже уволился из армии. Там, на передовой, он сказал: «Сдам сессию, немного отдохну и снова на войну — защищать Украину».
Александр КЛИМЕНКО.
